Разбитый. Жалкий. Ничтожный.
Почти бессмысленный.

Революция превращала Гейла в ничто. По косточке, по сантиметру, по клетке, но с завидной тщательностью. Гейл уже не мог думать о том, что с ним происходит, просто научился принимать это как данность; принял как данность, что он до конца жизни будет жить кошмарами и воспоминаниями так же, как все эти люди; принял как данность, что Китнисс никогда не вернется домой, что он не сможет снова обнять ее, что никакой охоты по воскресеньям ему уже не видать. Он принял свою боль как что-то постоянное, как константу, как аксиому, которую бессмысленно оспаривать. Внутри все трещало по швам, разваливалось на части и подозрительно напоминало разбитую вазу, только вот суперклеем ее уже не склеить, потому что осколков сотни, тысячи, миллиарды; целые килотонны стекла, криков и сломанных судеб торчали из-под ребер, почти навылет. Это чувство преследовало его постоянно, где бы он ни находился - как будто грудную клетку вывернули наизнанку, заглянули под ребра и вставили на место; мерзкое, грязное, болезненное ощущение.

И вообще-то, Гейлу ничего не хотелось так сильно, как взвыть от этой боли.
Но он молчал.

Он молчал ради нее, ради дела, за которое они сражаются, ради всего, что он еще может сделать. Он не имеет права расхлябаться, не сейчас. Не тогда, когда он один может говорить на камеру Крессиды все, что ему вздумается, не боясь, что Капитолий навредит его семье. Не тогда, когда народу больше всего нужна эта вера в огонь революции. Только вот этот огонь завтра сожжет к чертовой матери последнее, что у него есть - Китнисс. Хоторн в упор отказывался называть ее Сойкой, даже если Крессида просила; для него эта худая, низкая девчонка всегда была Кискисс. Ей не шла революция, как людям не идет одежда, и тем не менее она научилась носить ее на своих плечах. Она горела ярче, чем сама того хотела, и в итоге сгорела заживо; и Гейл навсегда потерял ее. Ее, вечнозеленый лес, ее улыбку, ее запах, все, что с ней связано, теперь останется лишь крупицами его воспоминаний, к которым ему будет слишком тяжело возвращаться. Он молчал о том, что его колотит изнутри, только потому, что Китнисс не хотела бы видеть его слабым, разбитым и омерзительно жалким в своем горе. Он просто не мог себе этого позволить - и ни на секунду не позволял. Ни глядя на то, как все возятся с Мелларком, как будто он сделан из фарфора и вот-вот рассыпется, не дай Боже дунуть на него; ни краем глаза наблюдая за Прим, которая постоянно напоминала ему о своей сестре; ни произнося ее имя на камеру. Он не дрогнул ни разу, ни на единую секунду, потому что сейчас он боец в первую очередь, а человек, быть может, во вторую. Если на войне вообще позволено быть людьми.

И все же Гейл был человеком. Настоящим, живым, со своими странностями, мыслями, чувствами.
И болело у него так же, как у всех; только пока остальные давали своей боли выход, Гейл держался как кремень ради всего того, о чем они глаголят в агитационных роликах. Он, конечно, верил в эту блядскую Сойку-пересмешницу, но его вера в революцию держалась не на этом символе, а на Китнисс.
И в день перед Сожжением Сойки-пересмешницы его вера рухнула, а крепкая плотина, сдерживавшая его боль до поры-до времени, дала трещину, выпустив наружу все, что Хоторн так долго держал в себе.

Он сидел в самом дальнем углу комнаты, в которой они спали. Зажимал между пальцами бутылку, на дне которой плескалась какая-то местная дрянь. Сухой закон, увы, не позволял алкоголя, и никто здесь даже не собирался нарушать его. Может, стоило сходить к Хэймитчу и спросить у него (он, в конце концов, на алкоголе живет как на топливе, что-то да нашлось бы), но видеть ментора сегодня он не хотел. Вообще-то, он никого не хотел видеть, но Эбернети тем более. Он одним своим видом напоминал своем обещании вытащить Китнисс с арены, а думать об этом сейчас Хоторну было слишком больно. Крутя бутылку между пальцами и кое-как удерживая ее на весу, Гейл сидел на полу, уперевшись спиной в боковую сторону чьей-то кровати. Край койки неприятно давил на позвоночник, но эта тупая пульсация не шла ни в какое сравнение с тем, что происходило внутри. Сцепив зубы, Хоторн сделал еще глоток, а затем запрокинул голову, уронив таки бутылку. Содержимое ее расплескалось по полу, пока не осталось совсем немного, и парень молча смотрел на то, как струя катится куда-то по полу.

Гейл закрывает глаза и шумно выдыхает.
Перед глазами огонь. Взрывы, бомбы, крики, застывающие в посеревшем небе осколками от снарядов. Гейл закрывает руками уши, но вместо того, чтобы избавиться от картин, он в итоге только пленяет их внутри своей головы.
Взрыв.
Второй.
Третий.
Последний крик Китнисс.
Гейл жмурится, приподнимается с места и пятится назад, но натыкается на все ту же койку, ударяясь лопатками о край второго этажа кровати.
«Хватит, хватит, хватит».

Он не может остановить это кровотечение собственных мыслей. Он не может остановить революцию, не может спасти людей от гибели под обломками, не может помочь Китнисс выбраться с Арены живой, не может н-и-ч-е-г-о. Он вынужден только смотреть на катастрофы со стороны. Поэтому Хоторн лезет вперед каждого отряда в любое задание. Если где-то нужны добровольцы, первый, кто откликается - Гейл; за ним сразу закрепилась репутация храброго солдата, не ставящего приказы под сомнения. Вот только никому неинтересно, что происходит с ним на самом деле. А с ним происходит отвратительное. Внутренности мешаются в кашу в мясорубке из воспоминаний, кровь вибрирует по венам с бешеной скоростью, сердце рвет решетку ребер, а из глаз ручьями льются слезы.
Он один, ему нечего стыдиться, он просто такой же живой, как и все они.
Гейл Хоторн, храбрец и повстанец, на камеру призывающий людей бороться до конца, не сдаваться, верить в Сойку-пересмешницу, сдается, перестает бороться и теряет веру с каждым новым вздохом. Боль выливается наружу рыданиями, беззвучными, без всхлипов и шмыганий носом, и в эту самую секунду Гейл противен самому себе.

Еще противнее ему становится тогда, когда он поднимает голову и видит Крессиду с камерой. Сука.
-Черт!, - почти окончательно срывается Хоторн, тут же отворачиваясь от нее и вытирая ладонями лицо. Эта слабость была предназначена для него самого; чудесная пища для понижения собственной самооценки и боевого духа. Хотя не насрать ли? Завтра от его любимой Кискисс не останется и следа, и в ближайшие много-много лет он не сможет вздохнуть без острой боли в легких. Хотите сказать, он не имеет права на слабости?, - Что ты вообще здесь делаешь со своей ебаной камерой?

Отредактировано Gale Hawthorne (2015-08-14 21:37:46)