Больше полуторы тысячи невинных погибших подростков, и всё ради чего? Ради послушания дистриктов? Ещё несколько лет назад Доминик осознала: дабы государство подчинялось своему правителю и не выказывало попыток неповиновения, нужно, чтобы каждый его житель был готов отдать жизнь за этого самого правителя. Можно быть хоть самым циничным и жестоким, но скрывать это от людей. Когда они верят в чистоту помыслов и справедливость, в способность защитить слабых и наказать преступников, в любовь и уважение к ним главы их государства, они сами будут выталкивать революционеров из своего общества, сами начнут доставлять мятежников на блюдечке, и, наконец, сами станут работать и облагораживать свои дистрикты и всю страну, в целом. И никакие жертвоприношения в виде полуторы тысячи погибших детей или устрашения населения колоннами миротворцев не будут нужны. Миротворцы вообще канут в забытье из-за ненадобности: спокойствие и мир сами будут бить ключом во всём государстве. А чёртова жертвенность либо совершенно устареет, либо будет обращена на правителя – люди видят, как он любит их, и как не щадя живота своего бросается на борьбу с преступниками ради благополучия своего народа. Разве можно предать такого правителя? Ни в коем разе. Но такого как Сноу? Без зазрения совести. Он настроил против себя каждого, даже тех, кто проживал в богатых дистриктах, ведь их детей тоже убивали на арене. Абсолютное большинство населения, которое мечтало свергнуть его – вот, чего ему действительно следовало бояться. Нужно было как можно быстрее успокоить свой народ. А он наоборот сдавливал его, запугивал, травил, бил палкой по лицу, крича о жертвенности и милости Капитоля. Он словно по одному поднимал все свои паруса в открытом море, надеясь спастись от шторма. Но чем больше парусов – тем больше опасность. Удерживать власть таким образом ему удавалось на удивление долго, но когда-нибудь и этому настанет конец.

И после выходки последних двух трибутов на семьдесят четвёртых Играх Доминик поняла, что вот оно – похолодание в спокойном море и солнечном небе, первый ветерок, сулящий бурю, водоворот смертей и солёных брызг крови в лицо. Капитолий показал, что он не в состоянии ломать и подчинять всех и каждого своей идиотской системе.

Как оказалось, в следующий год столица решила доказать обратное. Теперь выбирать трибутов для бойни должны были из ранее существующих победителей. Доминик вместе со всеми стояла на площади в день, когда Финника и Мэгз увели с трибуны. Великая женщина, она вызвалась вместо Энни Креста, сделала это, зная, что шансов на победу у неё было не больше, чем у самой Энни, и что она не вернётся домой. Судьба – жестокая сука, попытавшаяся свести двух любящих друг друга людей на арене, в этот раз осталась ни с чем. И поделом ей.
Доминик и младшие Одэйры вернулись в их дом. Это уже становилось плохой традицией – наблюдать за тем, как её друг выживает на арене в его собственном доме. В гостиной все молча сидели перед экраном, приниматься за еду никто не решался, только голос Цезаря Фликермана эхом разлетался по комнатам. Шёл повтор  Жатвы в других дистриктах, из двенадцатого на арену снова отправили новоиспечённую парочку, выжившую в семьдесят четвёртых. Это уже не казалось совпадением. Доминик подозревала, что Капитолий хочет заставить этих двоих поплатиться за свою дерзость. Но не понимала, зачем нужно было сгонять абсолютно всех победителей, которых так любят в том  же Капитолии. Неужели Сноу решил создать волну возмущений в своём же доме? Не самое мудрое решение.

«У старика удивительный дар заставлять себя ненавидеть абсолютно всех. – думала девушка. – Ну, зачем он тянет руки к победителям, которые и так не будут создавать проблем после Игр? Многие из них спиваются, привязываются к морфлингу, сходят с ума или просто живут спокойно в Деревне Победителей, мучаясь от кошмаров и укоров совести. Эти люди не представляют угрозу. А вот состязание между ними может значительно обеспокоить капитолийцев».

Через неделю начались семьдесят пятые Голодные Игры. Иногда Доминик смотрела их в доме Одэйров, напряжение, которые окутывало гостиную в моменты трансляций, девушка не могла передать словами. Букет из отчаяния, страха и бесконечной надежды на победу родного человека - соединяясь, эти три чувства приумножались и поглощали каждого, кто зайдёт в дом. И девушка не была исключением.

А спустя два дня произошло то, что погрузило весь Панем в ужас – Китнисс Эвердин выпустила стрелу в электромагнитное поле, и трансляция прекратилась. Доминик в этот момент была в ювелирной лавке, хозяина которой она знала очень много лет: часто продавала раздобытые жемчужины. В тот вечер она пришла проверить, не выполнил ли он её заказ – небольшой аккуратный серебряный трезубец на цепочке. Эту подвеску она хотела подарить Энни Креста, чтобы она напоминала ей о способности к выживанию Финника и дарила надежду на его возвращение. Может, тогда ей было бы легче пережить расставание с любимым.

Хозяин сказал, что осталось хорошенько отшлифовать украшение, и так как покупателей в такой поздний час у него всё равно больше не было, она может подождать, пока он доделает его прямо здесь. В центре помещения на невысоком каменном кубе располагался транслирующий бойню экран. Они были всюду, в каждом заведении, чтобы жители могли наблюдать за ходом Игр в любом месте. Доминик периодически с беспокойством поглядывала на него, пока мастер доделывал свою кропотливую работу, склонившись прямо к подвеске под ярким светом лампы. Он сказал ей, чтобы она не переживала за своего друга – парень сильный, выкарабкается. Девушка не знала, на самом ли деле он так думает, или просто хочет подбодрить её, но эти слова, звучащие от мудрого человека, ей нравились и успокаивали её. Мужчина завершил своё творение, девушка аккуратно сложила его в кожаную сумку, перекинутую через плечо. Она почти не тратила деньги, оставшиеся от отца или заработанные ею самой, на подобные вещи, поэтому в редких случаях могла себе позволить недешёвые украшения ручной работы. На экране началось оживление, и поэтому девушка спросила, не могла бы она остаться в лавке подольше, хотя бы до тех пор, пока на арене не наступит затишье – боялась пропустить что-то важное, добираясь до дома. Мастер согласился, и Доминик помогла подготовить лавку к закрытию, не забывая следить за Играми. Уже заполночь, когда людей на улицах почти не было, и двое в ювелирной мастерской с тревогой вглядывались в экран, Китнисс Эвердин пустила стрелу под напряжением в купол арены. И всё погасло.

Доминик понимала, что за такую выходку Капитолий должен ответить немедля, и что победительница из двенадцатого дистрикта поплатится. Но она не знала, сочтут ли Финника её сообщником. И это незнание волнами ужаса накатывалось на неё. Девушка лихорадочно соображала: если Сноу воспринял Финника как угрозу, это означало, он и его семья в опасности. Сумеет ли он спастись или хотя бы доказать свою невиновность? Убедить президента верить ему он, может, и смог бы, но ведь на это ушло бы огромное количество времени. А было ли оно у семьи Одэйров и… Энни?

«Боже, они же не тронут Энни?» – подумала Доминик. Но она не была в этом уверена. Девушка тут же помчалась к дому Креста, она бежала так быстро, как только могла. Но всё же на дорогу ей потребовалось около часа. Их жилище располагалось прямо у моря, но на достаточном расстоянии, если преодолевать его по суше. Сделав неплохой крюк, девушка приблизилась к дому Энни, и сначала услышала, а потом и увидела: планолёт с капитолийской символикой. У Доминик подкосились ноги, она упала прямо на дорогу, морской ветер дул девушке в лицо, унося за собой слёзы. Двери были распахнуты, внутри горел свет. Она знала, что не найдёт там никого, но всё же осмотрела помещения, внимательно вглядываясь в интерьер и ища признаки борьбы: кровь или сломанную мебель. Мебель была разбросана, на кухне осколки посуды, но темных бардовых капель нигде нет. Значит, Энни забрали в столицу живой.

Но оставался ещё один дом, который следовало проверить – Одэйры. Нет, Доминик не забыла о них, она знала, что они в опасности. Но в первую очередь решила отправиться именно к Энни – та была более беспомощной. Пока девушка бежала обратно, задыхаясь от нехватки кислорода и утирая проклятые слёзы, она надеялась и молила сверхъестественные силы о том, чтобы с Одэйрами было всё в порядке. Чтобы они догадались сбежать, спрятаться, испариться, и чтобы не просто догадались, а ещё и успели сделать это. Но приближаясь к так хорошо знакомой улице, она увидела то, от чего громко закричала. Чёрный густой дым и пылающий огонь охватили дом Финника, точнее, то, что от него осталось. Люди вокруг столпились, некоторые пытались потушить пожар своими силами – из вёдер и прочих сосудов для воды. Задыхаясь от слёз и криков, исходивших из её горла, девушка вплотную добралась до изгороди, выкрикивая имена Одэйров по очереди. Старалась рассмотреть их в толпе, найти знакомое лицо, копну волос, высокий торс Малкольма, стройную фигуру его сестры.

Горячая голова Доминик начала работать в экстремальном темпе, она почти слышала булькание мыслей внутри черепной коробки. Девушка понимала, что от дома Кресты она бежала чуть больше часа, ведь усталость и отчаяние сказывалось на организме довольно серьёзно.
«За час тот же самый планолёт, что унёс Энни, мог добраться и сюда, но зачем им было уничтожать дом Одэйров? – размышляла Доминик. – Что если Сноу и не собирался брать их в заложники? Что если он просто скинул бомбу на дом Финника, в качестве мести, а Креста забрал в надежде, что та обладает какими-либо сведениями. Но почему он решил, что Одэйры не могут ими обладать? Это ведь семья, которая знает парня, возможно, даже лучше любимой девушки. Что если капитолийцы хотели забрать и их, но они сопротивлялись? Почему бы тогда им просто не расстрелять их прямо в доме и исчезнуть? Или закинуть несколько усыпляющих дымовух, которые бог знает как называются, в окна? Зачем именно уничтожать дом? И почему тогда они не сделали то же самое с домом Энни?»
Даже в мыслях Доминик срывалась на крик, У неё снова начинался приступ истерики, когда ответ сам пришёл ей в голову, и показался ей до ужаса простым: Энни была победителем. Она могла знать что-то о союзе Финника с Эвердин, могла быть в этом союзе. Возможно, над дистриктом летала куча планолётов, собирая других победителей прошлых лет. Но она ничего не слышала и не видела. Может, просто не обращала внимания, или в темноте они были не так заметны, а шум их двигателей Доминик не слышала из-за звука крови в собственных венах, отдававшегося в висках? Возможно.

Только сейчас девушка вспомнила о своём судне, и о том, что Одэйры могли уйти туда, могли успеть спастись. Она тут же бросилась домой, от счастья боясь даже думать о том, что они живы. Жжение в мышцах ног, нехватка кислорода, но надежда на спасение единственных близких ей людей затмевала это всё. Она уже почти представляла, как они ждут её в каюте и гадают, где же она пропадает. Погружённая в эти сладкие мысли, словно в тёплое море в июле, девушка приблизилась к пристани и, от увиденного, её откинуло назад. Судно, её родное судно, судно её отца – было охвачено огнём. Оно ярко полыхало, отбрасывая ужасающие блики на чёрную гладь воды. Доминик снова закричала, надрывно, пугающе. В какой-то миг ей показалось, что она просто сторонний наблюдатель. Что всё это происходило не с ней, а с кем-то другим, безразличным её сердцу. Что её больше не существует, что не существует боли, ни душевной ни физической. Но спазм в груди напомнил её, что это не так.

***

Спустя неделю Доминик снова начала сквозь силу вставать по утрам, ходить в последний класс школы, принимать пищу и кое-как добывать её. Когда по всем экранам Панема круглые сутки транслировался Фликерман, рассказывающий об ужасных поступках мятежников, во главе с погибшей Китнисс Эвердин, девушка уже обосновалась в мастерской своего отца. В апреле Доминик исполнилось восемнадцать лет, а значит, она больше не была под опекой своей бабки – опеку эту, в общем-то, можно было назвать с огромной натяжкой. Женщина недолюбливала отца за то, что её дочь так рано выскочила за него замуж, и за то, что умерла при рождении его ребёнка. Так или иначе, но девушке нужно было как-то бороться с тем, что она абсолютно одна в этом чёртовом мире. Что в нём нет ни одного плеча, на которое она могла опереться в такое сложное время, и ни одного голоса, который успокоил бы её. Думать рационально было больно, но единственную важную вещь она осознавала отчётливо: Игры больше ей не страшны. Она достигла верхней границы возрастной категории трибутов, на следующий год ей уже будет девятнадцать лет, а значит, семьдесят пятые стали для неё последними. И об этой наивной уверенности она в дальнейшем жалела.

Многие на побережье знали о том, что случилось с домом Одэйров, судном Холтов и Энни Креста. Жителям четвёртого не требовалось больших умственных усилий, чтобы понять, что единственной причиной, по которой с этими семьями произошло то, что произошло, был Финник. Парня по всем голографическим экранам выставляли как мятежника, радикала, провокатора, соратника Сойки и предателя. Это отразилось и на жизни Доминик. Несмотря на всё сострадание, испытываемое к девушке, с ней просто боялись находиться рядом. На занятиях она сидела одна, преподаватели не обращались к ней, иногда испуганно поглядывая, в надежде, что она не заметит этого. На перерывах всё повторялось.

Миниатюрный трезубец теперь всецело принадлежал Доминик. И если изначально он должен был напоминать его хозяйке о стойкости Финника, то теперь служил, скорее, напоминанием о её собственной. Она часто ловила на подвеске озадаченные взгляды преподавателей, и каждый раз не понимала их истинную причину, но ждать объяснений долго не пришлось. Девушка была на одной из площадей дистрикта, рассматривая огромный экран прямо на здании мэрии. Единственный экран, который был в её владении, сгорел вместе  с судном, о чём она не очень-то жалела. Но Доминик нужно было выяснить, что происходит в Капитолии и Панеме в целом, и она старалась сложить голографические картинки в одно огромное полотно реальности. Усевшись на каменные ступени, прямо под палящим солнцем, закрывая глаза ладонью, она всматривалась в калейдоскоп прозрачных экранных лиц, вслушиваясь в их голоса или стараясь читать по губам, когда гул толпы становился слишком громким. Девушка поняла, что Эвердин мертва, а её тело должны будут сжечь на глазах у всей страны, что некоторым трибутам каким-то образом удалось сбежать с арены, и что среди них был Финник. Она вскрикнула от радости и поднялась на ноги от волнения. В этот момент какой-то мужчина, одетый с претензией на капитолийскую моду, но на средства работника четвёртого дистрикта, и смотревшийся вследствие этого довольно странно, заметил её и начал медленно подбираться ближе. Мало кто доверял Доминик, люди думали, что она была замешана в историю с предателями, и боялись оказаться в этой порочной тени. Никто не желал воспринимать её, как девушку, которой не помешала бы поддержка. Мужчина подошёл совсем близко, мельком посмотрел на трезубец, украшавший тонкую шею Доминик, и лишь затем – ей в глаза. Хотя имени ей припомнить не удавалось, она узнала его, это был один из десятка приближённых мэра.

– Ты – Доминик Холт, – сказал он тоном, в котором не было и намёка на вопросительную интонацию. – Что у тебя на шее?
– Подвеска, – девушка бросила непонимающий и уставший взгляд на новоиспечённого собеседника. – Трезубец. А в чём дело?  
Чиновник яростно сверкнул глазами, лицо его стало более резким, грубым, а веки сузились в небольшие прорези. Казалось, он был в бешенстве.
– Символика предателей запрещена! – медленно отчеканил тот. Его голос повысился на пару тонов, он сам словно вытянулся на несколько сантиметров, звук его голоса разливался звоном монет. Он хотел сорвать кулон, выкинуть прочь, его рука метнулась в сторону шеи девушки, но, не успев достичь цели, остановилась на полпути, натолкнувшись на препятствие в виде ладони Доминик. Рефлекс это был или осознанное решение – она не могла точно ответить, но, схватив предплечье противника, девушка наполнилась решимостью. Ей изрядно не нравился тон этого человека, и она не собиралась скрывать этого. Люди вокруг замедлили свои шаги, суматохи и шума голосов больше не было и в помине, их внимание всецело было приковано к этим двоим.
– Я знаю о запрещённой символике: это сойка-пересмешница. Птица, – ладонь медленно сжималась, надавливая на запястье мужчины. Голос девушки был натянут, словно канат, но говорила она размеренно и чётко, как и всегда, когда пребывала в бешенстве. Мужчина всё ещё был выше Доминик, но её ярость, плавно вливающаяся в крепкие пальцы, придавала ей сил. Моральных или физических – неважно. Девушка разжала побелевшие пальцы, резко оттолкнув руку соперника. – А это – трезубец. Символ моря и моего дистрикта.

Мужчина словно оцепенел от наглости Доминик, возможно, он отвесил бы той оплеуху, если бы не понимал, что она была права. О запрете трезубца он ничего не слышал.  В первую очередь, тот был обычным инструментом для рыбной ловли, и лишь во вторую – смертоносным оружием, прославившим Финника Одэйра. Формально, никто не имел права забрать у девчонки её украшение, и неважно, подозревает ли её кто-то в поддержке и оказании содействия мятежникам или нет.

Толпа замерла, казалось,  каждая живая душа на площади задержала дыхание, боясь спугнуть двух людей, находившихся в эпицентре внимания. Возможно, они ждали продолжения, развязки, чтобы понять, наконец, что собой представляет Доминик. Чиновник отступил, и люди зашевелились. Девушка физически чувствовала скованность его истинных чувств. Он последний раз метнул в неё яростным взглядом, словно копьём, развернулся и пошёл прочь, в сторону мэрии.

Она догадывалась, что не пройдёт и пары часов, как об этом инциденте узнает «верхушка» дистрикта. И, хотя она понимала, что они не могут просто забыть о стычке в самом центре кишащей людьми площади, правил она не нарушила никаких. Но спокойствия ей это не прибавило.

  «В конце концов, что они могут со мной сделать? Угрожать мне нечем, мои близкие – мертвы. А единственный живой – умудрился насрать Капитолию прямо под носом и, кажется, даже не попасться», – от этой мысли Доминик невесело ухмыльнулась.

Если бы её спросили, спустя несколько недель, что она натворила, чтобы попасть на семьдесят шестые Голодные Игры, она, вероятно, ответила бы - не погибла вовремя.

The Glitch Mob – Bad Wings

Эффи была счастлива.

Тур Победителей, ее Победителей, тех самых трибутов из Дистрикта Двенадцать. Детей, которые никогда не выигрывали.

Кажется, шаблон, наконец, сломался.

И как же она была рада понимать, что вернулись в родной Дистрикт два человека. Совсем не в мрачных гробах с белоснежными розами в руках. А живые, настоящие дети, которым посчастливилось теперь жить в любви, гармонии и богатстве.

Слава Панему. Слава стране за такую возможность, действительно божественный дар, милость Президента и согласие всех жителей. Наверно, в тот день сошлифсь все звезды, планеты встали в нужный ряд, а созвездия знаменовали удачу Питу и Китнисс. Все играло в их пользу. И Дистрикты увидели милосердие Капитолия во всей красе, рассмотрели все блики на гранях его благородства и теперь должны работать еще усерднее во имя Панема.

Мисс Бряк широко улыбалась, рассказывала про мужество своих трибутов и неизменно произносила оды государству, не забывая прославлять Президента, который дал влюбленным шанс. Дива была словно птичка: легкая на подъем, яркая и с красивыми речами, которые околдовывали слух. Она стала центром внимания на ближайший год до новых Игр и наслаждалась каждой минутой, не забывая напоминать окружающим, что Дистрикт Двенадцать все-таки чего стоит.

Эти вечеринки, званые ужины и праздники – все это стало упорядоченным хаосом таких сладких грехов, так манило и привлекало, что Бряк посвятила себя целиком такому прелюбодеянию. Наряды, знакомства, украшения, парики, блестки – она каждый раз подтверждала звание Дивы и удивляла окружающих манерами, глупым щебетом и внешним видом.

Типичная капитолийская забава: быть в центре внимания, чтобы не быть собой.

Когда ты окружен толпой или готовишься к очередному мероприятию, то в голове нет места неразумным мыслям, подозрениям и, конечно, воспоминаниям. Все это меркнет в великолепии столицы, в ее пафосе и помпезности. Сопровождающая получила то, о чем так давно мечтала. Наконец, ее заслуги были оценены, и Эффи не желала прекращения этого праздника. Для нее вновь все было просто и понятно. Никаких серых цветов, мыслей о диктатуре и задушевных бесед.

Капитолий был самым опасным и ядовитым лекарством. Он попадал прямо в сердце и затмевал разум. И Дива была совсем не против такой панацеи. Ей было это необходимо, и Панем как всегда помог своей верной слуге. Безвозмездно вернул ее в строй покорных игрушек-граждан, даруя за повиновение яркую мишуру-одежду и золотые украшения с блестящими камнями.

Дорогая клетка для лучших людей.

Пожалуй, лучше, чем угольная пыль на истощенных голодом детских лицах.

Бряк, несомненно, предстояла титаническая работа. Речи ее Победителей, договоренности по поводу их места проживания и различных мелочей при пребывании в Дистриктах, встречи со стилистами, составление графика и контроль над ситуацией, ведь самое главное, чтобы ни малейшая деталь не выбилась из идеально отлаженного механизма. По сути, именно на плечи капитолийки и легли основные трудности. Трибутам только и оставалось, что играть самих себя, выглядеть безупречно стараниями стилистов и читать заранее приготовленные бумажки. У ментора были самые простые обязанности: впихнуть свое тело в дорогущие одежды из Капитолия и не слишком напиваться на камеру.

И Эффи казалось, что ничего не может испортить пик ее триумфа, долгожданный Тур. Она думала, что все пройдет идеально и ни что в этой стране не испортит волшебных моментов приветствия победителей во всех уголках страны. В своих мыслях Бряк рисовала восторженные крики, цветы и аплодисменты. Овации, конечно, должны преподноситься Китнисс и Питу, но этого достаточно сопровождающей, которая столько лет провожала на перроне мертвецов.

А проблемы появились с самого начала, в Одиннадцатом.

Вместе восторга была тишина, слезы в глазах и свист. Те самые нотки, которые Сойка произнесла на Арене, ее выдуманная песенка, а ныне гимн для отчаявшихся. У Эффи от короткой мелодии прошлись мурашки по коже; атмосфера не самая приятная.

Дальше начался один сплошной кошмар: миротворцы, старик, выстрел. По рядам пошел гул, Победителей втащили внутрь, а у Китнисс, кажется, был приступ истерики. Хмурый Хеймитч, еще секунду назад находившийся так близко, что при необходимости его можно было взять за руку, уже уводил Эвердин на чердак ветхого Дома Правосудия, оставляя сопровождающую в полном смятении.

И тогда ее начали одолевать сомнения.

Мысли, словно язвы, затуманили сознание, а Эбернети лишь отрицательно покачал головой, когда они возвращались в поезд. И это вызвало еще больше подозрений, ведь эти тайные разговоры, которые моментально прекращались, стоит Эффи лишь появиться в купе, намеки и неясные фразы только усугубляли положение.

Бряк понимала, что что-то происходит, но не могла найти путеводную нить среди этого мрака. Ментор лишь молчал или отнекивался, а влюбленные большую часть времени проводили за запертыми дверьми собственных покоев. Помочь Диве никто не мог, а блистательного Капитолия не оказалось рядом, чтобы уничтожить все вопросы одним движением.

Это продолжалось. В других Округах, словно чума, расползались сойки на картонках, мелодия-свист и дурацкий жест, будто вызов самому Панему. В тех редких случаях, когда команду Двенадцатого выпускали на сцену вместе с бывшими трибутами, Бряк казалось, что она видит огонь ненависти в глазах этих людей. И ей совсем не хотелось понимать, почему они так поступают. Женщина не желала вновь тех забытых чувств, тех несобранных мыслей и осколков самой себя. Хватит. «Панем всегда» – эта вечная истина. Единственное, во что стоит верить.

Сопровождающая уходила с помоста последней, после своих Победителей, после их ментора, когда миротворцы буквально дышали в спину. И стоит только обернуться – она видела смерти, кровь на земле и стражей порядка, будто воронов среди пира мертвых. Ужасающая картина, появляющаяся во снах. Словно морок, наваждение, самый страшный кошмар.

Значит, в Панем верят не все?

Капитолийка знала, что спасать ее никто не будет. Ей самой нужно забыть правду, не видеть действительности и жить в том привычном мире, где яркие краски и нет никакой войны. Ведь кто-то же должен поднимать дух? Кто-то всегда должен улыбаться, верить в лучшее и олицетворять командный настрой. Пока остальные заняты своими душевными переживаниями, а также погибшими со свистом на устах, Эффи продолжала быть глупой дурочкой и радовать своей наивностью окружающих. Она все также играла свою роль и стремилась затеряться в ненастоящих масках.

Второй Дистрикт должен был быть шагом на пути к долгожданной победе. Дисциплинированный округ профи, где каждый знает себе цену, готов побороться со смертью и выиграть. Место, где живут сильные люди без земных слабостей. И даже в этом Райском саду оказался Змей-искуситель. Подлое создание, которое испортило столь потрясающий плод.

Дива иногда сомневалась в реальности происходящего: настолько все события в Дистриктах были похожи друг на друга – речь, свист, смерть. Как заранее спланированный сценарий, четкая Игра. И самая большая Арена – жизнь.

- Они скоро вернутся. – Произносит Эффи с улыбкой, подходя к Питу. – Ты ведь знаешь, Китнисс. Она слишком тяжело все переносит, а Хеймитч всегда мечтал реализовать себя в роли заботливого родителя.

Несвязный бред, несмешная шутка, но Мелларк кивает и даже выдваливает из себя подобие улыбки, чтобы окончательно не испугать мэра, некоторых чиновников Второго и самого себя. Бряк видит, что он знает правду, и держится за нее слишком сильно, чтобы сказать хоть слово. Зато на его лице, в обеспокоенном взгляде читается каждая эмоция, страх и попытки взять себя в руки.

Он еще ребенок. Мальчишка, который рано стал взрослым, а теперь пытается нести в гору непосильную ношу.

- Ужин ровно в семь, если не передумаете. – Вновь расписание, которое ставит в рамки и все еще спасает от беспорядка. - Завтрак будет рано, в Первый мы приедем совсем скоро, так что советую поужинать перед сном. Вам нужны силы, мои дорогие, чтобы блистать завтра!

Но никто, кажется, не обращает внимания на эти оптимистичные слова, и через несколько мгновения Эффи вновь остается одна. Она лишь кивает и отмечает, что, возможно, завтрак стоит сделать поплотнее, ведь победители явно не выйдут к ужину.

В купе сопровождающую ждал заслуженный отдых, прохладная комната и полное умиротворение. Тишина, полумрак – это все, что было нужно, поэтому Дива сбрасывает с себя модную одежду, заворачивается в одеяло и решает просто отдохнуть, набраться сил и терпения. Ведь сегодня она, наконец, сможет спросить. И обязана получить ответ. Так больше продолжаться не может.

Вагон-ресторан встретил ее унылым молчанием, полным столом еды и ментором с бутылкой в кресле. Он не постарался включить свет и, похоже, наблюдал за пейзажем, который так стремительно менялся за окном. Бряк внезапно осознала, что Хеймитч также устал. Он ответственен за Китнисс и все еще пытается держать ситуацию в руках. Как жаль, что у него это выходит не так хорошо, как опустошать бутылки из бара.

- Знаешь, за все эти годы Капитолию давно пора или выставить тебе счет за выпитый алкоголь, или уменьшить его количество в поезде. Мне кажется, у нас всегда самый пьяный рейс.