Он никогда не отпускает руку Энни.
Я сомневаюсь, что он вообще собирается это сделать. ©
Сьюзен Коллинз, "Mockingjay".
Один.

Я сижу в своей комнате, в вагоне бесшумного скоростного поезда, который вот–вот доставит меня в Дистрикт номер Один. За ним будет второй, третий, четвертый, десятый – я не собираюсь считать. Не думаю, что я вообще смогу выносить это, хотя, в сущности, у меня нет другого выбора. Я подбираю под себя ноги, стараясь казаться как можно меньше и незаметнее – то ли кресло так велико, то ли я столь мала, но свободного места остается больше, чем половина.
Я слежу за стрелками на часах, провожаю пейзажи за окном покрасневшим взглядом, смотрю в одну точку до тех пор, пока за окном не начинает стремительно темнеть.
И тогда наступает самое черное и страшное время. Ведь тогда они приходят ко мне.

Два.

Я сжимаю маленькую перламутровую ракушку, и разворачиваю ее так, чтобы острый конец касался моей ладони. Когда мои уставшие веки начинают закрываться, ритм сердца – замедляться, и я уже не могу держать голову ровно, я разворачиваю ладонь, и втыкаю в нее острый край ракушки два раза, до тех пор, пока не  начинаю шипеть от боли.
– Не смей спать, Креста, – говорю я себе сдавленным шепотом, – не смей.

Кровь на руках постепенно засыхает, и я не успеваю стереть ее платком; становится все сложнее скрывать это от Финника. Рано или поздно он узнает, и тогда нужно будет придумывать иной метод борьбы со сном. Я наклоняю ладонь под углом, и безучастно смотрю, как капелька крови бежит по моим пальцам, а затем срывается вниз, пачкая роскошный светлый ковер.
И тогда я улыбаюсь – впервые за весь день.

Мои истерзанные руки щиплет от морской воды – каждое движение, что я делаю, причиняет острую боль, настолько сильную, что становится сложно дышать. Я двигаюсь под водой быстро и бесшумно, словно большая рыба. Где–то позади меня раздаются удары пушки – очередной трибут погибает, а я приказываю себе не считать. Самое главное – убираться отсюда, нырнуть как можно глубже, убежать, исчезнуть. Я задерживаю дыхание и иду ко дну, когда внезапно все исчезает.

Я оказываюсь на берегу, словно выброшенная рыба – абсолютно обнаженная, трясущаяся от холода. Я сажусь, обхватывая себя руками, а палящее солнце уже принимается за мою кожу. Я знаю, что должна найти какое–то укрытие, должна вернуться в воду, которая защитит и спрячет меня, но не могу пошевелить даже пальцем. Перед моими глазами – улыбающееся лицо Президента Сноу, перекошенное от боли – матери, совершенно каменное – Финника. Я подвела их. Я больше не справляюсь. Моя кожа плавится, трещит, и покрывается отвратительными язвами, я задыхаюсь, хватая воздух ртом, и кричу от боли так громко, что закладывает уши.

Три.

Я просыпаюсь от собственного крика, лежа на полу, чувствуя, как ноет все тело. Я снова не справилась, снова уснула, снова позволила кошмарам прийти за мной, и снова не дала Финнику провести хотя бы одну ночь спокойно. Я зажимаю рот рукой, и с силой прикусываю губу, не давая ни одному лишнему звуку прорваться наружу. Затем я протягиваю вторую руку к стене, и стучу три раза. Три – означает, что со мной все в порядке, и он может не приходить. Возможно, он не услышал. Возможно, сегодня мне не придется ненавидеть себя еще больше за свою отвратительную, мерзкую слабость, которая не дает жить спокойно ни мне, ни ему.
Меня все еще трясет после недавнего сна, и я поспешно хватаю стакан воды со столика, делая несколько жадных глотков. Не в силах успокоиться, я снова сажусь прямо на пол, сжимая стекло дрожащими пальцами.

Это повторяется каждую ночь.
Я обещаю себе не спать, я пытаюсь не закрывать глаза до последнего, я клянусь себе не проронить ни звука, чтобы не беспокоить Финника в очередной раз. А затем я просыпаюсь на полу, только что сгоревшая, только что утонувшая, только что увидевшая, как одного за другим убивают всех близких мне людей. А затем он приходит ко мне, и, хотя не говорит ни слова, я все равно чувствую ужасающую смесь из чувства вины за то, что снова не даю ему отдохнуть, и чувства облегчения – потому, что он реален. Потому, что он единственный, кто никогда не причинит мне боль ни во сне, ни наяву.

Я чувствую его шаги за дверью скорее на интуитивном уровне, и поспешно сжимаю руки в кулаки. Неизвестно, каких чувств во мне сейчас больше – ненависти к себе за свою мерзкую слабость, или облегчения из–за того, что я не одна, как там, на Арене. Он ни разу не оставил меня одну с того момента, как бы я не просила его об этом.

– Финник, уходи, – говорю я шепотом за секунду до того, как он открывает дверь, и устало прикрываю глаза.

Он – не мой аппарат искусственного дыхания.
Я должна отключиться от него, и дышать дальше сама. Я знаю это – но ничего не могу с собой сделать.