Когда-то в детстве, расчесывая мои запутанные волосы, мать говорила, "Я влюбилась в твоего отца совершенно случайно." Ее слова были упреком самой себе, напоминанием, что все могло бы быть иначе, но я этого тогда не понимала. Голос матери звучал так мягко, так мечтательно, что долгое время я считала случайную любовь самой романтичной, даже достойной восхищения.
(Я просыпаюсь в Капитоле и не могу вдохнуть полной грудью; на груди тяжелым грузом лежит рука Финника. Любовь уже давно не вызывает у меня восхищения...)

"Любить Финника Одэйра глупо", услышала я однажды от кого-то в Капитале. Я его тогда не любила, просто оказалось свидетелем разговора двух незнакомок. Стакан в  руке был пуст и я нетерпеливо затрясла им, привлекая внимание бармена.
"Он принадлежит слишком многим", добавили они тихо, почти шепотом. Кубики льда в стакане звонко ударились друг об друга. Я не услышала последних слов; я уже кричала на бармена.

___

Не могу сказать с полной уверенностью сколько времени проходит до того, как он появляется в моей камере (в камере не существует чувства времени), но точно знаю, что революционеры дошли до ручки, раз пустили ко мне Финника. Я в этом не сомневается, как в прочем и в том, что к этому была приложена рука Хэймитча: старик всегда считал, что знает меня лучше, чем я знаю себя. Впрочем, может быть в этот раз он не ошибся...

(Хэймитч, - уставший, немного пьяный, с желтоватым цветом лица и мешками под глазами, с чуть проступающей щетиной и ненужными никому советами, - восседал на ее кухне ровно через неделю после того, как она начала спать с Финником. Она его не впускала, а он не нуждался в приглашение. Они были Победителями и уважение личного пространства исчезало с появлением этого титула.
"И как это называть", спросил он у нее тогда. На дворе был день, но Джоанна проснулась всего несколько минут назад и не была готова к этому разговору.
"Тангом Мазохистов, блять", съязвила она, и налила себе стакан холодной воды, "На что это похоже?"
"Колкости оставишь своему отцу. Постой, ты не можешь, потому что его ты уже убила своей тупостью. А вот у Финника, в отличие от тебя, еще есть кого терять."
Это было ударом ниже пояса, оба это понимали. Она уже собиралась рявкнуть, послать его, но вместо этого вышло,
"Я в курсе. Он тоже." С садистским наслаждением она добавила, "Мы с Финником уже достаточно взрослые, чтобы не нуждаться в наставлениях местного алкаша. Так что давай, старик, валяй."
На прощание он сказал,
"То что ты так думаешь, лишь доказывает, что ты все еще глупый ребенок.")

Одиночество, боль, голод - я уже проходила через это, и наверное поэтому меня это не пугает. Я знала на что иду, осознавала все риски, все за и против своих действий, и ни о чем не жалела. По моим посетителям было видно, что они хотят, чтобы я попросила прощения, но ни просить прощения, ни требовать освобождения я не собиралась. Я просто молчала и не спускала глаз с Финника.
В свете иллюминационных ламп его зеленные глаза выглядели голубыми. Дело в том, что я смотрила прямо в глаза каждому, кто заходил в эту камеру, оценивая этих незнакомых мне людей по их глазам, но глаза Финника - другое. Глаза Финника я знаю лучше, чем все другие глаза в мире.
У Финника они всегда кокетливо-напряженные, даже во время оргазма; его глаза с точностью передают историю его жизни. У Хэймитча глаза жесткие и недоверчивые, он в сто раз добрее и щедрее собственных глаз. У Плутарха глаза бегают, Плутарх будто сотворен как существо, принимающее любую форму, кроме спокойной и расслабленной. У Коин, как показало время, глаза искусственно-доброжелательные, если ей что-то надо, и совершенно стеклянные, если ничего. Она вообще перестает слышать то, что ее не интересует, просто выключается, как телефон, даже не припудриваясь хорошими манерами. Кто-то что-то говорит, а на том конце провода никого; меня это совершенно потрясло на фоне остальной нормальности Коин. У Хоторна глаза агрессивного позера: "или вы меня уважаете, или я дам вам по роже".
Свои глаза я никогда не могла разглядеть даже по фотографиям...

Отредактировано Johanna Mason (2015-12-29 04:53:54)

- He's our hostage.
- I like to think of myself more as a "guest-age".

Её дедушка любил говорить, "Ханна, Дьявол никогда не является к нам в красном плаще, с хвостом и рожками. Он, если приходит, то приходит в образе твоих самых сокровенных желаний."
(Их с Финником первая встреча произошла за несколько минут до объезда на колесницах на 68-ых Голодных Играх. Она была выряжена в Еву, а мальчик-трибут из её дистрикта - в слишком щуплого Адама. Никто не мог понять их наряда, но стилист уверял обоих, что минимализм в одежде только поможет им завоевать благосклонность спонсоров и вручил им обоим по красному яблоку.
Джоанна увидела Финника и поняла, что он бы был куда лучшим дополнением к ее наряду, чем яблоки.
Она почти уверена, что Финник этой встречи не помнит.)

В Капитоле никто уже не знает этих историй: историй об Адаме и Еве, о райском саду и о змее-искусителе, о змее-дьяволе, о первом знакомстве с первородным грехом. В Дистриктах воспоминания об этих мифах уцелели лишь кусками, в некоторых больше, чем в остальных. Дистрикт 7 лежал, да и сейчас лежит, в той части Панема, которую в Старой Америке называли Библейским поясом. В Новой Америке мало кто знает что такое Библия и как она выглядит. Джоанна знает. У её дедушки хранилась одна, - потрёпанная и дряхлая, с оторванными страницами и изъеденная молью, - которую он берег, как зеницу ока. "Новый Завет ещё никому не испортил жизнь, Ханна", уверял он её, но при этом рассказывал истории из Ветхого. Он пытался воспитать в ней веру в высшие силы, силы добра и зла, в силу Отца и Сына и Святого духа, Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твоё, но ему это не удалось. Даже в девстве её невозможно было заставить делать то, чего она делать не хотела. Но история про падшего ангела все же въелась в её память на долгие годы...

__________

Человек человеку - друг, товарищ и брат. А в нашем случае ещё и любовник, собутыльник, причина, а иногда и кратковременное решение мелких проблем.
Так, во всяком случае, было раньше. А теперь я смотрю на него и пытаюсь вспомнить, когда в последний раз я видела его таким угрюмым, но в памяти уже яма на яме и осознание того, что в двадцать два должно быть совсем не так. И не хочется ни о чем думать и не хочется ничего вспоминать, да и вообще уже ничего не хочется, потому что железа, вырабатывающие желания и планы, подгрызены молью; и среди чувств чувство обречённости давно стало паханом; и главная эрогенная зона: чтобы оставили в покое. И совершенное отсутствие аппетита к самой жизни, даже в пределах этих стен. Ради чего жить вроде знаю, но вот чем жизнь заполнить - уже не подлежит выяснению.

Я как-то запоздало замечаю протянутый мне хлеб, - рефлексы уже стали совсем ни к черту, - и в голову лезет совершено неуместная параллель между змеем протягивающим Еве яблоко, и Финником протягивающим мне кусок хлеба. Понимаю, что параллель глупая, ведь уже давно не являюсь агнецом Божьим на чью душу можно было бы позариться, да и Финник тоже уже не тянет на роль дьявола-искусителя. Так, максимум на его адвоката. Все меняется, все изменяется, но старые шаблоны мышления уже не искоренить.
Я забираю протянутую подачку и усиленно изображаю безразличие, хотя мы оба прекрасно знаем, что если бы я смогла дотянуться, то отгрызла бы ему руку вместе с этим хлебом. К голоду я, благодаря полуголодному детству, всегда относилась со жгучей ненавистью. Так, в общем-то, к голоду относилась большая часть детей Панема, но одно дело, когда твоё полуголодное детство уверенно переходит в полуголодную жизнь, и ты привыкаешь к голоду , как к форме существования, а другое - когда ты в 15 лет прощаешься с голодом и думаешь, что это навсегда.
- Пока ещё нет, - кривлю я губы и начинаю крошить свою подачку, выискивая в нем то ли осколки стекла, то ли что-то ещё. Финник никогда не отличался добротой - я не могу не искать подвоха в его подарке. - Мне начинает казаться, что Ваша революция дискриминирует меня по дистриктному признаку, - в последнее время сарказм заменяет мне пищу. - Но ничего, я подожду. Good things come to those who wait, - говорю я, вкладывая в последнее ровно столько многозначительности, сколько этого требует жанр.
Хлеб - не белый и не серый, а какой-то бурмалиновый. Я никогда не была гурманом и давно привыкла, что дарёному коню в зубы не смотрят, но все же, если это была моя последняя трапеза, то можно было бы растратиться и на что-то получше. Усмехаюсь мысли о том, что когда-то дарёным конем для меня был секс с Финником, а теперь - принесёный им хлеб. Жертвы, как говорится, растут, а нужды упрощаются...

В камере я нахожусь в информационной блокаде: ничего не доходит до меня и ничего не доносится мною. Справедливо, не спорю, но последние (дни? недели? я без понятия сколько я уже здесь нахожусь) визиты "Коин и ребят" оставили меня задающейся лишь одним вопросом: Удалось ли Хэймитчу и Плутарху вывезти из Капитола ценный груз по имени Энни Креста?
Я задавала этот вопрос несколько раз и каждый раз получала новый ответ, но пяти минут наедине с Финником оказалось достаточно, чтобы понять истину. Как говорится, "Знание некоторых принципов освобождает от знания некоторых фактов". Что сказать, когда дело доходило до Энни, я всегда читала Финника, как открытую книгу.
Наручники, приковывающие меня к столу, до крови натерли кожу запястий, но я все равно их постоянно дёргаю, предпочитая боль оглушительной тишине. Прокручиваю в уме его слова о Сноу, и думаю, Да что у тебя было брать, Финн? Мэгз, которая все равно бы умерла через год-два? Или Шалтай-Болтая, которая уже давно частично труп? Все эти годы ты лишь делаешь вид, что у тебя что-то есть, чтобы оправдать себя же в своих глазах.
И реализация того, что я уже даже не пытаюсь идеализировать образ Финника, как местного Тантала, бьёт больнее по моей психике, чем кулаки Хортона по физиономии.  И непрекращающаяся игра в гляделки придаёт уже совсем другой оттенок сему визиту, и становится ясно, что цивилизованного разговора, даже при большом желание, не будет.
- А с чего вы взяли, что Сноу вообще причастен? - спрашиваю я, чтобы не спрашивать всего остального. Скалюсь больше, чем усмехаюсь. - Может я просто завидовала Безмозглой? - смешок, который вырывается из горла можно назвать в лучшем случае натянутым, - Может семь лет с тобой так и не научили меня не завидовать фаворитам Капитола?...

Отредактировано Snow-maiden (2016-01-09 06:18:09)

В четвертом он зеленоватый.
В четвертом он зеленоватый, говорил он каждый раз, когда мы ели хлеб. Каждый гребаный раз.
Не странно, что за время нашей с Финном скажем дружбы, я научилась ненавидеть Дистрикт 4. И я имею ввиду ненавидеть - ненавидеть той же белой, жгучей ненавистью, с которой я ненавижу Сноу, белые розы и занозы под ногтями.
Я ненавидела Четыре за то, что солнце там светило ярче, небо было голубее, песок мягче, ветер теплее, а вода прохладнее. Я ненавидела его за то, что он был Дистриктом карьеристов, рыбы и красивых людей; за то, что там никто не застужался до смерти; за то, что при большом желание из него можно было бежать - сесть на лодку и уплыть, сгинуть.
Но больше всего, я ненавидела Четыре за то, что он получал версию Финника которую он берег для Четыре и только для Четыре: расслабленная, может быть даже счастливая. Уж точно более искренняя.
У нас же был Капитол. Я никогда не строила иллюзий. Я понимала, что мы начинались и кончались в Капитоле.

Первые три дня голодовки невыносимы. Голод занимает абсолютно все мысли, все существо. Затем это проходит.
Приход дня четыре всегда ознаменовывается следующими процессами в моем теле: я будто вхожу в своеобразный транс, у меня появляется бездна энергии и я провожу последующие дни будто под хмельком. Все мои чувства невероятно усиливаются, обостряются. Восприимчивость становится подобна сухой губке, готовой всосать все, что окажется поблизости. Аналогичное воздействие на меня имеют разве что наркотики, но достать из в Семь было всегда нереально, поэтому порой я обращалась к голоду.
Смысл мною сказанного таков: вместе с остальными, более приятными чувствами, обостряется и мое чувство дежа вю. Все что Финник говорит, все что он делает мне кажется уже пройденным. Я слышу его слова, слежу за действиями, и ловлю себя на том, что каждое из них переносит меня в какой-то оборванный отрывок времени и места, где мы с ним уже оттанцевали этот канкан.
Хочешь, говорит он и я снова в телевизионном зале отведенном для Менторов. На дворе 71-ые Голодные Игры, Финник протягивает мне бутылку белого алкоголя, а на широком экране его трибут топит моего.
Ты принимаешь подачки, и мне вновь семнадцать; он держит в руках маленький пакетик до половины наполненный новым препаратом выработанным для Капитольцев, - совершенно невероятная вещь, которая в последствие станет причиной незабываемого вечера, ночи и утра, - и я огрызаюсь, вырываю пакетик из его рук и слышу, Этого следовало ожидать...
... я еще не просил ничего взамен, и мне... Хотя нет. Слишком много воспоминаний связано с этой фразой.

У Финника была манера поведения, которую я обнаружила лишь на втором году нашей... продолжим называть это дружбой.
Он всегда слишком много говорил, когда не знал что именно сказать. Это случалось крайне редко, но случалось, и я любила наблюдать за ним в такие моменты. Наверное, именно поэтому я и не стала придавать большого значения всему тому, что он сейчас говорил. Я понимала, что он ищет что-то: новый образ, новую подачу себя, новую динамику наших отношений. Конечно, ведь сложно понять кто ты и кто человек напротив, когда на Вас ни то что лица, на Вас ни души, ни тела нет. Я тоже искала. Я была совершенно уверена в своем месте в пищевой цепи Дистрикта 13, и все равно, с Финником я терялась. Моей проблемой всегда было то, что когда дело доходило до него, все общепризнанные законы и правила вылетали в окно.
Но сказать что он меня жалеет? Это было ошибкой. Этого я ему не прощу.

Ключ под подушками его пальцев, как и его глаза несколькими минутами ранее, блестит в свете иллюминационных ламп и тоже манит обещаниями о чем-то лучшем. Я подаюсь вперед всем телом, руки скользят по поверхности стола и замирают в сантиметре от его. Они почти касаются, но это вечное почти... Губы содрогаются в очередном подобие усмешки.
Дело уже не в его словах или действиях; даже такие мелочи, как острые костяшки его рук отзываются во мне воспоминаниями о когда-то оставленных на моем теле отпечатках пальцев. Не от большего ума, определенно, но раньше я считала, что у меня куда больше прав на него, чем у его многочисленныx любовников и любовниц, чем у Энни. Мне всегда казалось, что он принадлежит мне больше, чем он принадлежит Энни...

(В интимной обстановке он никогда не казался ей ближе или роднее, просто... чуть более ее. Он превращался из Финника в Финна, ее голос тихий, грудной. У него была гладкая кожа, лишенная любых напоминаний о рубцах и шрамах, и Джоанне хотелось впиться в него зубами, хотелось изуродовать его, исказить до тех пор, пока он не станет таким же разбитым и сломанным, как и она. Джо... Джо - она всегда была больше рычащим монстром, чем девушкой: грубая, острая, как бритва. Улыбка Финна только откидала отблески от ее заостренный краев. Она скользила по его телу зубами и губами и хотела сделать его похожим на нее, сделать таким же, чтобы даже его улыбка ломалась в тех же местах, что и ее.
Ей никогда не удалось этого сделать. За это, наверное, следует поблагодарить Энни...)

- Финн, - предельно терпимо начинаю я, накрывая его ладонь своею, жест пропитанный фальшивым сочувствием, - мы с Сойкой не единственные, кто мертвы...
Я знаю о чем я говорю. Он прекрасно понимает о чем я говорю. Если ни в чем другом, то прелесть наших отношений в том, как прекрасно мы друг друга понимаем, когда хотим причинить друг другу как можно больше боли. 
Ладонь, лишь секунду назад легко лежащая на его, вцепляется в него мертвой хваткой.
- Если она у них, а она у них, ты это знаешь, то они ее убьют. И тогда, Одэйр, мне тоже будет очень очень тебя жаль.
Я отпускаю его руку и выпрямляюсь. На моих губах гуляет привычный уже оскал, а в голове гуляет мысль о том, что Финник не прав. Если Эвердин и похожа на кого-то из Победителей, то она похожа на него.

Отредактировано Johanna Mason (2016-01-14 09:28:17)